В Любимовке есть церковь. Она похожа на корабль, который в сухом вечернем мареве плывёт вперёд и тянет всё село за собой. Сегодня ходили по дворам, собирали деньги на молебен – чтобы дождь пошёл. 

МЕСТО

Пожить в захолустье нынче модно: экзотика, как-никак. Главное – подальше от глобализации и поближе к народу, да настоящему, который в потной рубахе, с мотыгой и балалайкой. И деревенскую достопримечательность обязательно.

Так что Любимовка вполне могла бы стать местом паломничества туристов-оригиналов: магазинов нет, больницы нет, школы нет, зато достопримечательностей – хоть отбавляй.

Например, Слава Проходцев. На вид – лет шестьдесят, на деле – всего за сорок. В миру кличут Славкой, никогда – полным именем, никогда – по отчеству. Это не снисхождение, а привычка. Голова его повязана цветастым русским платком – от солнца.

Дома двое детей – Катя и Дима – и «лимузин». Жена два года назад уехала с любовником в Москву. Порой она возвращается, заходит к мужу – по хозяйству помочь, корову подоить. Дети обоих мужчин называют папами и вроде бы почти счастливы. О «лимузине» позже.

Раньше Слава пил так, что всё село до сих пор помнит. Теперь он воспитывает сына и дочь, выписывает еженедельник «ЗОЖ» и вечерами выпаривает мочу, отчего в избе, говорят, разом дохнут все мухи. Соседи посмеиваются и слегка завидуют: мухи здесь – общая напасть.

В старину рассказывали, что нарекла село сама Екатерина Великая: была в этих краях, остановилась отдохнуть и приглянувшиеся места назвала любимыми . Значит –Любимовкой. Но подтвердить это нельзя: музея – догадаться нетрудно – здесь тоже нет. И только памятник павшим, воин-великан, что стоит невдалеке от села, остался последним маяком истории. Возле него пасут лошадей и овец. Наверное, поэтому кто-то справедливо отколол алюминиевые имена погибших и сдал их в пункт приёма драгметалла. Зачем же гласить: «Никто не забыт, ничто не забыто», если это не так?

Вот и ещё одна достопримечательность – честность тамошних обывателей.

А на въезде в село – почти сказочное перепутье. Три дороги расходятся: заросли, разбитый асфальт и чернозёмная колея. Заросли и колея – это железнодорожная насыпь, оставшаяся от направления Волово – Лев Толстой. Рельсы же и шпалы в конце 90-х годов задешево были проданы немцам. Говорят, после этого предприимчивый начальник местной железной дороги повесился от раскаяния.

Теперь путь к районному центру, Волову, зарос за ненадобностью (есть автодорога), а в противоположную сторону, по колее, ездят в ближние сёла и деревни по хозяйственным нуждам.

В общем, налево пойдёшь – за так пропадёшь, направо пойдёшь – на базар попадёшь. А прямо – «семь домов и три доски»: добро пожаловать.

Только не жалуют сюда гости. Даже общественный транспорт не ходит. Лишь в соседнюю деревню Турдей, что ближе к райцентру, несколько раз в день заезжает автобус (последний рейс примерно в 16:30). Да ещё один, специальный – детей в школу возит:

— Много ребят ездит? — спрашиваю мальчика Диму, Проходцева.

— Да 10. Или 15, – отвечает тихо и коротко. Они с приятелем удят карасей в густой чёрной воде – так кажется в последних закатных лучах. Лучи стелятся по вязкой глади пруда, и поэтому чудится, будто мальчик ловит не рыбу, а солнце.

— А я уже во втором классе. Я учусь лучше Кати, — заявляет он.

Катя – сестра – потом скажет, что наоборот, и что ей не нравится русский язык, и что мама обещала свозить в Москву. Когда приедет обратно.

А приезжают сюда редко: либо к старикам, либо – как я – на их могилки. И это сразу становится всем известно. И с тобой здороваются, вежливо и серьёзно. Как эти мальчишки, белобрысые и чумазые, которые ещё могут смотреть на ручное солнце, что плещется в самодельной удочке-сетке.

ВРЕМЯ

Поезд Москва – Новороссийск подошёл к станции Волово Тульской области в 22:10. Проводницы пожелали удачи, сказали при случае обратный билет не брать: так провезут. Состав отъехал, показался вокзал.

Вокзал – жёлтый, небольшой, переживший войну. После 20:30 закрыт. Здесь вообще всё закрывается рано: самый поздний срок работы магазинов – 22:30, по субботам, когда в ДК – дискотека «Фантом» (вход 30 рублей).

На ночь приютила знакомая бабушка. Она накормила блинчиками с капустой и запретила садиться на середину потёртого вишнёвого дивана: продавится.

— Где у вас подшивки газет, — говорю, — посмотреть можно?

— Да это бознашо! – восклицает. – И мы ещё кому-то нужны!

Веское «бознашо» – «Бог знает что» – будет сопровождать меня всюду: в этих краях проглатывают окончания.

Бабка одинока, живёт в панельной пятиэтажке, смотрит НТВ и безапелляционно рассуждает обо всех: о соседях, о проворовавшемся бывшем начальнике железной дороги, о Президенте…

— Путин был сдержаннее. А Медведев – говорит, говорит… В телевизоре его много. Старается, видно, да сильно развита коррупция, не победить уже. Если б жить по совести, как раньше!

Тут везде особый пунктик на времени: настоящее непременно, непроизвольно сравнивается с прошлым. И сравнение звучит как приговор: в ДК с сожалением сказали, что подшивок газет у них теперь нет, отправили зачем-то в ЗАГС. ЗАГС, оказалось, находится рядом, в двухэтажке. Места в здании он занимает столько же, сколько помещение с вывеской «Ксерокопия» напротив. Длинная очередь выдыхает: « Теперь он один на весь район».

Выходя из подъезда, наткнулась на чёрную иномарку « Cherry Tiggo ». В ней – сухонькая старушка в белом платке и мужичок в заляпанной спецовке. Из открытого окна донеслось: «Хоть тут, мать, докУменты найтить бы!» Это не местные. Местные ездят в лучшем случае на «Волге».

В итоге подшивки газеты «Путь Октября» нашлись в музее, где меня упорно не хотели обилечивать. Посетители здесь настолько редки, что служащие, кажется, сами готовы платить им. Второй фразой директора было примерно такое: «В 1996 году учитель истории Павел Григорьевич открыл музей, помогали школьники, а теперь Павлу Григорьевичу 93 года, и у музея нет поддержки».

У музея нет поддержки: его финансирует администрация района. Во дворе пасутся козы. В служебном помещении сидят трое: директор, хранитель и народный умелец Свиридкин, он же художник-оформитель, он же просто художник, картины которого составляют одну из экспозиций.

Свет в залах включают только в особых случаях. На стенах висят карты Воловского района, климатические диаграммы Воловского райна, портреты героев труда Воловского района… Время точно остановилось: в зале, посвященном техническим достижениям, среди прочего стоит макет подводной лодки, телебашни и настоящий китайский видеомагнитофон. К стене привинчен красивый уличный фонарик. Подпись: «фонарь».

Настоящие фонари в посёлке не включают давно.

По главной улице – конечно же, им. Ленина – разгуливают рыжие куры. Сигареты продаются поштучно. Собираясь на рынок, жители надевают свои лучшие наряды. Именно там, среди дюжины полосатых палаток, сообщаются самые достоверные новости, и рождаются самые восхитительные сплетни.

Слово кризис ещё слышится, но уже по инерции. Правда, упоминание о столице как месте жительства вызывает у собеседника либо горькое сожаление, либо презрительную злобу. В обоих случаях – из-за жалости к себе: «В Москве-то кризиса нет». Трудно возразить, когда самая высокая зарплата, которую предлагает район, – 10 тысяч рублей.

— И шо столько платить? Бознашо! – изумляется знакомая бабушка. 450 рублей – стоимость такси до Любимовки – мешают ей спокойно спать. Поэтому она договаривается с соседом, и на следующее утро мы отправляемся по сходной цене в чудный край, где дороги так и плюются щебнем, а люди разъезжают на «лимузинах».

ВСТРЕЧА

— У нас глава теперь новый, — сообщает водитель Сергей, добродушный и крепкий малый. — Антон Свирин. Не выбранный, а поставленный. У него кто-то за спиной из родни. Вот он в Тулу, наверное, махнуть и хочет.

Глава района открыл в Волове новый универмаг «Стимул». Туда подвели газ, и соседние дома тоже смогли подключиться. Название себя оправдало: население нежно любит г-на Свирина за этот щедрый жест и покупает бытовую технику в кредит. Продавцы задумчиво и неуверенно говорят: «Да разочтутся…»

На одном из поворотов Сергей вдруг осенил себя широким крестом. Пояснил скупо: «Тут случай неприятный был». Какой – так и не сказал, замолчал на всю дорогу, и только возле Турдей многозначительно произнёс: «Тут ещё народ шевелится, дальше – то вообще».

А дальше – бывший «волостной административный центр», церковь 1828 года, сельское кладбище, где «около ста лет назад прекратили захоронение» – согласно П.Гусеву, селькору газеты «Путь Октября» (8 сентября 1988 года). Ещё – ныне призрачные очертания кузницы мастеров Бушиных, «нескольких магазинов, чайной, пекарни, крахмального завода, трёх ветряных мельниц» и совсем не призрачные развалины восьмилетней школы, хаток, изб…

Из крайнего дома, некрашеного, но ещё крепкого, вышел коренастый мужик. Огляделся, прищурился, увидел нас:

— О-о, приехали, — говорит. – А мы ждём. Жена потом придёт, она у брата. Печку сделали – вот и, знаете ли, рюмочка… под хвост залетела… Давайте уж за стол!

Следом появился мужик помоложе, слегка беззубый и слегка изящный и, как эхо, повторил:

— За стол!

И дом отворил низенькую дверь.

И пахнуло дешёвой колбасой, растворимым кофе и отсыревшим камнем.

Раньше здесь жили мои предки: на полу пестрели половики, на кроватях сияли, точно начищенные самовары, пузатые подушки. В углу – предмет скрытой гордости и лекарство от зимнего сплина – был телевизор. Почти над ним – иконы: Боженька, Дева Мария и, если не изменяет память, Пантелеймон.

Это, зелёные занавески с подсолнухами, ранний сладкий крыжовник, запах трав с улицы и нафталина из сундука (одинаково сбивающие с ног) и вкус копеечных конфет «Мечта» — вот всё, что оставила в наследство память. Старики умерли, и в пустом доме поселился он – печник Андрей с семьёй. Переложили печь, вырубили деревья в маленьком старом саду – в общем, принесли в каменный холод не уют, но – жизнь.

И сейчас жизнь эта клокочет везде, начиная от одышливого синего чайника и заканчивая чуть шепелявым хозяйским сыном, Павлом, неделю как вернувшимся из армии. Там он, видимо, расстался с зубами, обрёл невесту и, как ни странно, укрепил веру в величие страны. Во время сервировки стола (помыть вчерашние тарелки и порезать душистый хлеб) Павел – уже не в первый раз – рассказывал о суровой дедовщине, неизменно начиная со слов: «А вот к нам приезжал главнокомандующий…». Завершал байки он примерно так: «Деды – это самое… всё-таки нужны, без них порядка не будет».

Вечером придёт супруга Андрея – Ольга, чуть сердитая и чуть пьяная. Она начнёт хрипло смеяться и снова по секрету рассказывать, что её бабку звали на селе Волчихой не только за взгляд и нрав, но и за умение ворожить. Тогда станет совсем тепло и душевно. А пока…

Пока – качественная войковская колбаса в подарок способствует духовному сближению и взаимопониманию: вагончик с продуктами приезжает сюда раз в неделю. В остальное время нужно ходить в соседнюю деревню – там есть два магазина, в которых почти ничего нет. Впрочем, сельчане не жалуются, и в основном равнодушны.

Не значит, что захолустная жизнь располагает к созиданию и питает одним святым духом. Просто некогда (коз нужно подоить, сена накосить) да и незачем, ибо «деды – это самое… всё-таки нужны, без них порядка не будет»….

Поэтому никто не строит баррикады. И даже те, кто, казалось бы, неглуп и далёк от бедности, добродушно безразличны к телевизионному трёпу из далёкой, почти мифической Госдумы, но – нехотя благодарны местному фермеру Барабану: пока он не продал иностранцам два последних поля.

ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ

По документам Барабан – Юрий Хабаров, главный и единственный удачливый фермер в округе. 56 голов крупнорогатого скота, красный кирпичный дом – это безоговорочное лидерство, хотя в юные годы ученик любимовской школы Юра Хабаров не выделялся ни умом, ни сообразительностью.

У жителей есть два пути: наниматься к Барабану и не наниматься к Барабану. Второй – при отсутствии определённого профессионального таланта – представляет собой кратчайший путь на самое дно жизни человеческой. Альтернатива – доярка или тракторист. Правда, зарплату г-н Хабаров даёт не деньгами, а продуктами: продавец в магазине записывает стоимость купленного вами, а счёт затем оплачивает счастливый фермер.

— Мне Барабан всё предлагает идти к нему, — но я – никогда, — гордо заявляет Андрей. Сидим во дворе. За сеткой – куры. Козы на крыше подвала, и кобыла Ночка за хаткой.

– У меня 14 лет монгол был. Выносливая порода. Но – злой, убийца. Двор однажды разобрали, корову своровали, а его – не смогли. Я так делал: отмудохаю вилой в нос и запрягаю, пока не очухался.

Так же при случае поступают и с «лимузинами» — мотоциклами и велосипедами, которые тут на вес золота. Случись что – их обильно маслят, пинают, целый день чинят… Чтобы через пару минут машина вновь развалилась на разбитом асфальте.

Щебневые дороги, не ремонтировавшиеся ещё со времён Советского Союза, наводят на мысль о двух вечных русских напастях: дураках и дорогах. Но проблема здесь только в дорогах. Дураки сидят в другом месте.

Скажем, в телевизоре.

Поэтому «ящик» включают только после трудового дня, когда идут мультфильмы, новости или «Кармелита»:

— Дети, – кричит внукам Андрей Хохол, – идите мультики смотреть! Не хотите? Тогда я за вас посмотрю.

Он вырос в детдоме, в 5 и 7 классах попадал под уголовные наказания, а потом – окончил школу милиции и, отслужив в Германии, осел в деревне. В город, говорит, ни за какие коврижки не поедет. В Волове был по надобности (курсы трактористов) да в Ефремове. А в Туле не был: там отчаянно торопятся, там душе нет места, там свобода ограничивается панельным саркофагом.

…На ужин ели подарочную войковскую колбасу, утреннюю жареную рыбу, свежий салат с картошкой и тёмные вишни из бездонной эмалированной миски. Солнце уже упало в желтые поля (с недавних пор – собственность Германии и Финляндии). За столом Андрей, Ольга, сын и внуки.

— Не пойму, кто я: то ли хохол, то ли чурка, то ли цыган!

— Хоть бы тучку нам пригнали. А ну, дай пива!

— Все кричат, что безработица, а работы полно – было бы желание. Там (в Москве) дворник получает 18 тыщ!

— Бабушка, а можно те консервы? (Шпроты «Рижские», в дополнение к войковской колбасе.)

А потом – сон. В большой перине, с травами у подушки. За окном скрипят деревья, свистят сквозняки в подвалах соседних развалин, шипит кот Чубайс у крыльца, и где-то там, далеко – шёпот янтарных, как закатное солнышко, колосьев. Немецкой.

Мне бабушка когда-то рассказывала, что фашисты пришли осенью. Чёрными жуками расползлись по деревне. Стрекотали мотоциклы, горели дома. Это карательный отряд отступал и – за неимением времени убивать моментально – убивал с отсрочкой: кроме изб жгли амбары, сараи, зерно, гнали скот. Но люди защищались: прятали, прятались… Зря, выходит, всё?..

Утром в церкви молились о дожде. Андрей сел на «лимузин» и отправился к соседу – договариваться, чтобы тот подвёз к вокзалу. Вернулся весёлый: «Всё. Кризис. Дороги перекрыли. Придётся остаться у нас».

— А…аыу…э… Так как же..? – выговариваю наконец.

— Ладно. Пошутил я. Сейчас подъедет.

Обратно – снова: сельское кладбище, церковь 1828 года, ныне призрачные очертания кузницы, «нескольких магазинов, чайной, пекарни, крахмального завода, трёх ветряных мельниц» и не призрачные развалины восьмилетней школы… Всё, кроме школы – согласно П.Гусеву, селькору газеты «Путь Октября» (8 сентября 1988 года). Школа в 1988 году ещё была: конце той публикации, извлечённой из-под кипы безвозвратно разлетевшихся дней и музейной пыли, автор намекнул, что неплохо бы учащимся старый погост обиходить – как «память о предках». Однако благодаря достопримечательности №2 (см. выше) от кладбища теперь ни следа.

И если верить г-ну Гусеву – что в 30-е годы прошлого века в Любимовке проживало примерно 2000 человек, а к 1988 году осталось около 200, – то можно путём нехитрых вычислений сообразить: спустя лет сорок останется здесь всего 20 сельчан.

Только 20 человек будет вдыхать горький полынный запах, смотреть на мягкие малиновые закаты, ездить на своих развалившихся «лимузинах»…

А ещё через 60 лет не будет никого. Никого! Окромя, правда, иностранцев, которые к тому времени скупят всю русскую землю-матушку – в поддержку тем, кто переписывает историю.

Вот он – простор для души и тела, когда в панельном склепе свободы больше, нежели в пшеничном поле. Потому и деревня – экзотика, и хочется воскликнуть: «Остановись, мгновенье!»

Остановилось. Вот оно: до Волова довезли за 400 рублей, знакомая бабушка притащила к поезду гостинец – трёхлитровую банку черносмородинового варенья.

А потом – пошёл дождь.