В нашем магазине «Московский» на прилавке ювелирного отдела однажды стояли углом: икона в окладе и В.В. Путин в рамке.

Январь 

Кормушку синицам удобнее делать из пакетов от «Рузского молока» и «Рузского кефира». В биокефир синицы не влезают, а из сливок получается курам на смех. Из-за молока все думают, что в Рузе вместо белого дома стоит молокозавод, где сидят «православные мракобесы», а на улицах повсюду коровьи лепешки.

Но именно рузак, ровесник мне и старше, к эпохе молока относится добродушно-равнодушно (потому что помнит другую эпоху – молока голубого разбавленного), то есть – узнаёт о ней извне. Изнутри же всё выглядит, как театр-раёшник: и человек-корова на городских шествиях, и реклама на лбу «Камазов» («Рузское молоко. За святую Русь!»), и гуру производства Бойко-Великий (который взял приставку Великий и теперь под страхом увольнения заставляет венчаться всех невенчанных работников завода).

Информация о молоке скоро будет литься из умывальника. Оказывается, даже кремлевский коронованный тандем пьет наше родное молоко. И фотографируется с ним. И снимки весь Интернет видит!

Но об этом я расскажу в Октябре.

Март – апрель 

У огородников есть такие тетрадки, куда записывается вся овощная статистика. Это делается, чтобы изучить динамику развития отдельно взятого огурца:

29.3. Переменная облачность. t н. – 3, t дн. + 10. Два взрыва в моск. метро.

(…)

29.5. Утром + 10, туман рано утром. Солнечная погода. Сосед Смирнов умер. Посадили кабачки и капусту. Начали выходить огурцы.

В тетрадки – честное слово – записывается только самое важное. Это – искрений трепет: перед смертью и рождением, огурцом и помидором, и – перед талым мартом, когда всё начинается.

Начинается помидор – с подоконника. Во влажной тряпочке, в тепле чугунной батареи, разбуженное после тягучей, как ириска девяностых, зимы прорастает семечко.

В этом смысле помидор есть и яйцо, и Колобок. Колобок – потому что на подоконник попадают лишь наирумянейшие, спелейшие плоды. Там они перезревают до осени, а потом им вспарывают брюхо и потрошат. Так, помидор – ещё и яйцо: не знаешь, что было раньше, томат или томатные семена.

К концу марта – началу апреля в деревянных ящиках зеленеют целые плантации маленьких помидорных кустиков. Их холят и лелеют, поливают и прореживают. Экономы после прореживания несут заморышей на рынок, который – не считая общих праздников на площади у белого дома, парадов на площади Партизан и субботних дискотек на Городке – центр города.

Декабрь 

Рынок есть ответ на вопрос, куда рузаки подевались в выходной: по статистике, нас 13087 человек, но на улицах почти всегда пусто. Зато на базаре можно встретить каких угодно знакомых, потому что он – фокусник с зайцем в шляпе и птицей в рукаве, лукавый искуситель, калейдоскоп и карнавал.

Особенно ясно это на излете декабря, когда метель щиплет щеки, бьет по лицу и мотает, словно флаг диковинной страны, разноцветную мишуру. Именно тогда, а не первого января, наступает Новый Год.

А ты идешь за свиной ножкой для холодца, икрой для бутерброда и шампанским «Советское» для красоты (пить его не нужно, так как в новогодние праздники у продавцов работает закон «что в коробке, то и на коробке»). Скользко, холодно, глаза залепило, толкучка.

И тут – мишура. Или гирлянда: мигающие, что драгоценные камни сказочных гномов, огоньки. Или пластиковая маска Санта-Клауса, гофрированный «дождик», десять бенгальских палочек в одной пачке…

И ты покупаешь маску, мишуру, фальшивые камни и десять бенгальских палочек… А потом еще и новое платье, которое дома окажется золушкиной рваниной, и свежую селедку, которая скорее всего промаслит новое платье, и – господи, чего только ни покупаешь! И всем говоришь: «С Новым Годом!»

И тебе – отвечают. Потому что рынок – это игольное ушко, это сундук, это место встречи. И это изменить нельзя.

Август 

День города у нас (как и по всей России) отмечали двое суток. Один день – двое суток. Официально.

Подстригли газоны, возле памятника Солнцеву поставили карусели, асфальт залепили новыми заплатками и включили светофор. А на подсветку фонтана уже не хватило.

И вот – неторопливо, по перекрытой дороге, вдоль шашлыкопродающих палаток ходят горожане. Не просто ходят, а вроде бы – живут. ЖИВУТ! Да так, что аж завидно.

Дай, – думаю, – и я пойду поживу. Ну, чем я хуже всех?

И – пошла. К девяти вечера рузаки подтянулись на площадь у белого дома. Редкие минуты: весь город вылез из бетонных коробок, притянул соседние сёла и дерёвни и пришёл сюда. К сердцу города, к администрации, к милиции, к шашлыкам, в конце концов!

Артисты на фоне красных букв и чего-то голубого (зелёного?) и мы на фоне шашлыков – топчемся бок о бок в каше битых бутылок и жестянок. Живём, словом.

И вдруг – красные буквы. Возвещают торжественно: «Мы смотрим в будущее!»

И разом грустно. По-любому грустно. Ведь все одно выходит: хоть они (артисты) на нас (будущее родины) смотрят, хоть мы (народ) – на них (будущее эстрады).

Тогда-то понимаешь, что значит «нет будущего», тогда-то проникаешься величием и грандиозностью момента. Спасибо, родина, за честность.

Май 

Шестнадцатое мая было днём рождения не моей бабушки. Жила-была давно одна бабушка, с котомкой и котёнком на плече. Котомка одна, кошек – море. И за этим морем – лазать по сарайным, кривым, гнилым, душистым, замшелым крышам. Вот – свобода. Звали бабушку – баб-Лена.

В молодости она слыла красавицей, играла на гитаре. Одного ребёнка похоронила, четверых – вырастила. Её законный муж отравился одеколоном, гражданский – долго умирал от чернобыльского облучения. Её жизнь – это алюминиевая ложка, которой она в войну копала землянку. Умерла баба-Лена в 92 года.

Я любила изломанные крыши её низких сараев, она – васильки: лицо её – всё въевшимися морщинами – казалось похожим на карту бассейна Амазонки; васильковые глаза, васильковое поле за изгородкой, и сама – Васильевна.

Наше с ней знакомство началось, когда мне было два года. Мама вернулась на работу, нашла нянечку – соседку бабу-Лену. Та уснула, а я залезла за шкаф.

Но вскоре мы подружились: ходили за лещиной в овраг, за ягодами в лес, за клевером в сквер к гипсовому неизвестному солдату.

Она учила меня окашивать траву, я носила ей воду с колонки. Она подписывала мне на каждый праздник по три открытки разом, я дарила ей конфеты.

Она звала меня внучкой.

А потом я выросла. Уехала. Собиралась прийти к ней в день рождения, подарить старушечий платок и вафельный торт. Грелась мыслью, что в одном деревянном рузском доме не моя, но – моя бабка.

Бабка сухонькая, маленькая, дом – большой. Бабка весёлая, дом – пустой. Под окном – можжевельник, в кастрюле – невкусный кисель. В дырявой кладовке – пудовые лыжи, зимой на еловых ветках – цветные шишки.

В общем, всё у баб-Лены было по-обычному несоразмерным. Даже несуразно длинный и глубокий гроб. В котором она, изжелта восковая, лежала. И притоки Амазонки – высохли. Поэтому я плакала взахлёб, тихо, тайком, впервые за пять месяцев стойкого, во что бы то ни стало не-плакания (тогда ещё считала зачем-то).

Июнь – июль 

Говорят, город назвали в честь речки. Речку, что идет вдоль Городка, – в честь Рузы, жены то ли татарского хана, то ли русского князя.

Городок – древняя насыпь, начало начал и исток города, развлекательный парк и субботние дискотеки. Но речь о речке. Лишь она может уравнять дворника и стоматолога, учителя и двоечника, купальник из Mango и плавки с базара. Потому что она – одна, нас – 13087, а город душит жара.

Октябрь 

На kremlin.ru есть фотоотчет о «Рабочей встрече с Председателем Правительства Владимиром Путиным» (1 октября 2010 года, 17:20, Московская область, Горки). Это не реклама «Рузского молока», а – четкий неясный экономический показатель: выходит, в стране либо зарплата населения повысились, либо зарплата управления понизилась.

В любом случае перед нами акт единения с народом. Потому что я, например, пью такой же кефир.

А вот комментарии из ЖЖ по поводу религиозного молокозаводчика Василия Бойка, увольняющего своих сотрудников за отказ венчаться в церкви и многие другие поступки «от нечистого»:

1) И корзинка с молоком этого Бойко у Путина на столе. Продукция православных мракобесов их не пугает.

2) Я его не покупаю по другой причине — неадекватности цены. А так — честно говоря, по барабану на религиозные заморочки того, кто его делает. Хотя молоко с маркой «одобрено сатаной», пожалуй, покупать бы не стал…

3) Я не покупаю из-за того, что не хочу поддерживать человека, увольняющего своих сотрудников за отказ от венчания в церкви.

4) А как же позитив? Или Вы думаете, что ничего хорошего (поддержка приютов, богоделен, и других богоугодных дел) «религиозные фанатики» не делают? Они, по крайней мере, честны, и деньги на свои дела зарабатывают сами, а не обдирают своих членов, как какие-нибудь сайентологи…

5) Не берусь судить — не знаю. Однако если его молоко стоит 60 р., а у всех других — 30р., не вижу в этом ничего нечестного. У тебя есть выбор.

6) А вот мне плевать. Главное, молоко вкусное и кефир.

Сентябрь 

И мне, наверное, тоже плевать: на политику нашего молочного магната, благосклонность русских королей и «погоны сквозь рясу». И это – моя ошибка. Сумбур о молоке можно разделить на две группы: понятное и неосознаваемое.

Понятно то, к чему на молочных упаковках печатается большой текст о плодородности почвы земли рузской, на которой вскормлены заводские коровы (таким способом В.Бойко-Великий, будучи «Вашим финансовым попечителем», удачно рекламирует сей фактор производства).

И то понятно, зачем неглупым людям из местной газеты «Рузский курьер» публиковать юмористические материалы вроде «Тот, кто поклоняется Ленину, поклоняется Сатане» (№37 (399), 22 сентября 2010 года). И то, что вера – путь спасения. Спасения капитала.

Осознать же трудно вот что. В Википедии о Рузе есть статья. Единственный любопытный факт: «По состоянию на 2009 год, по данным прокурора Московской области Александра Мохова, город (вместе с Балашихой и Мытищами) входит в лидирующую тройку самых криминогенных городов Подмосковья».

Но у нас ведь ещё столько любопытного! Например, нет улицы им. Ленина. Революционная, Социалистическая, Лесная – есть, а им. Ленина – нет. У нас – одна музыкальная школа, где до ремонта с потолка на втором этаже падали куски лепнины, одна школа-интернат, где в столовой пахнет одиночеством.

А недавно построили целый спорткомплекс. Второй год ждем, когда обрушится, потому что его фундамент – на зыбкой почве.

Руза – районный центр, хотя уступает поселку Тучково по численности населения, и туда не заходят электрички, и там всего две СОШ и одна гимназия. Быть может, поэтому он «лидирующий».

Февраль 

Встреча выпускников в гимназии случается раз в два года, в первые выходные февраля.

Давние выпускницы идут в парикмахерскую, выпускники – никуда не идут. Смотрят телевизор и лущат семечки, усталые жены ругаются и варят обед. Завтра их будут хвалить так рьяно, как произносят прощальное слово.

В этом смысле такие встречи – бесконечная репетиция в храме знаний: пока хочешь, школа не оставит тебя. И город не оставит, потому что «когда я вернусь, запоют в феврале соловьи…

Ноябрь 

…тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, побежденный своею победой…»

В действительности мой город – совсем не мой. Он типичный, раешный, ничтожный. В таких краях жители помнят каждую выбоину асфальта, а дорога от северной до южной границы приравнивается московскому расстоянию от метро до дома.

Мой город – общий. Но мне, как ни странно, совсем не жалко. Потому на самом деле мой и общий – одно и то же.