14 апреля Школу журналистики имени Владимира Мезенцева при Центральном Доме журналиста посетила Жанна Олеговна Москвина — кандидат филологических наук, доцент МИРЭА. В интервью она рассказала об особенностях германского менталитета, образования и нынешней жизни в этой стране.

— Хотели бы Вы, чтобы Ваши дети вернулись в Германию? 

— Я считаю, что в первую очередь этого должны хотеть они сами. Желание должно исходить не от меня. Я вижу для них очень большие перспективы, открытые широкие дороги здесь, в России. Более того, мои дети, несмотря на то что являются наполовину немцами, воспринимают себя исключительно русскими. 

Мне кажется, что они должны чувствовать себя любимыми, нужными, успешными. И где они себя так будут чувствовать, зависит в первую очередь от них.

На мой взгляд, в России больше перспектив. Я могу сравнить Германию с мачехой, она меня многому научила, но так и не полюбила. А Россия — как мама. Она учит по-доброму, мягко обволакивает иногда очень странной душевной заботой. Знаете, ведь только в русском языке существует понятие одушевлённого или неодушевлённого предмета. 

— Как Вы думаете, нужен ли немецкий язык как обязательный в русских школах?

— Мне кажется, зависит опять-таки от свободы выбора. Чем отличается русская система образования от немецкой? Мы даём выбор. Сейчас в школах предлагают огромное количество модулей, великое множество направлений в тех науках, которые детям интересны, которые они сами могут выбрать. И у нас нет аспекта навязывания. Немецкий язык должен присутствовать в школах, безусловно. Немецкий, французский, английский, испанский, каталонский, португальский — любые языки мира! Любые из возможных, которые мы можем давать на качественном уровне для своих школьников, своих будущих звёзд, в том числе российской журналистики. Должен быть выбор. Что значит обязательный немецкий?

— Как английский, например. В нашей образовательной системе он существует как обязательный.

— Всегда есть возможность выбрать другой язык. Например, французский. Но это зависит от организации образовательного процесса. Если говорить на примере моих детей, то в московской школе у них есть право выбрать среди трёх языков (английского, немецкого, французского), какой у них будет основной, какой будет второстепенным и так далее. Это исключительно организационный процесс. Мои дети, конечно, выбрали немецкий основным, английский дополнительным. Выбрали самое простое.

На самом деле я считаю, что обязательными должны быть латынь, древнегреческий и древнерусский, потому что без этих языков невозможно владеть русской грамматикой полноценно. Возьмём наш же русский язык. В школе его дают в статике, предлагают определённый набор грамматических конструкций, лексическое наполнение. Но не объясняют, почему так сложилось. Заставляют учить правила такими, какие они есть сейчас. Язык нестатичен: он живой, он развивается. Есть законы его жизнедеятельности, жизнеспособности. Нужно научить их понимать. Это не интуитивный уровень восприятия, это глубокое чувствование языка.

— Насчёт немецкой системы образования. Вы рассказывали, что в Германии очень строгая система поступления в университеты и институты, можно даже лишиться возможности поступить. Как Вам кажется, она бы была полезной для русских школьников и прижилась бы у нас? 

— Нет, она бы не прижилась, у нас по-другому выстроена ментальность. У нас другое мышление. Мы не мыслим квадратно-гнездовым способом. Мы мыслим иначе. И этим мы сильны, и этим мы важны, и этим мы удивительны. Возвращаемся опять-таки к свободе выбора. Каждый человек в границах российской системы образования имеет равные права.

— Но чтобы показать их существование, нужно задать какие-то рамки?

— Они существуют, вы все сдаёте выпускные экзамены в виде тестов. У вас очень строгая система программ обучения. Вот они, эти рамки. Но всё же не такие жёсткие, как в Европе. Я не буду говорить про общую европейскую систему, она очень неоднородна. Возьмём Францию, там принципиально иная система образования в школах. Русские дети — гении  в сравнении с французскими школьниками. Для нас подобная система абсолютно неприменима.

—  Как немцы и немецкие дети относятся к таким правилам? Они в этом вырастают и привыкают? Есть ли внутренний протест? 

— Вы знаете, наверное, что на немецких автобанах отсутствует скоростные ограничения. Не задумывались почему?

На автобане ты можешь ехать хоть 300 км/ч. Почему так? Это же опасно, казалось бы, да? Но это единственное место, где немцы чувствуют себя по-настоящему свободными. Почему они так гордятся этим? Потому что каждый шаг немецкого гражданина ограничен и регламентирован какими-то правилами. Вы можете себе представить, что ребенок обязан иметь страховку на тот случай, если он испортит чью-то игрушку? А в Германии такое есть. Родители пострадавшего ребенка имеют право по этому случаю обратиться в страховую компанию, а родители виновного на следующий год оплачивают повышенную стоимость этой детской страховки. И вы, как ребенок, не имеете права жить в этом мире без неё.

Человеческая природа не может существовать бесконечно в состоянии сжатой пружины. Думаю, многие знают этот эффект. Остаётся только автобан, на котором разрешают вдавить гашетку газа.

— Как себя чувствуют русские, в частности журналисты и жители Европейского Союза, работающие в сфере журналистики, в Германии?

— Очень скоро начинают видеть те свободы, которые у них были в своей стране. Когда начинают кричать об отсутствии свободы слова в России, я смеюсь. Ведь это не что иное, как пиар-ход не в сторону нашей страны.

В Германии вы будете очень скованы. Поверьте мне, даже круг вашего общения ограничивается почти сразу: каждый общается только с теми, кто его принимает. Других вариантов нет.

Например, есть русские немцы, прибывшие в Германию в одну из волн эмиграции. Они не общались со мной, потому что я не русская немка. Если ты русский, значит, ты не русский немец. В этой стране сильно закрытое общество с бесконечными внутренними надстройками.

Люди живут в очень ограниченных, стесненных обстоятельствах. Другой вопрос, принимаете вы это или нет, подстраивается ли ваша психика. Моя не подстроилась. Я очень долго старалась, но всё равно не получилось.

В связи с СВО (специальная военная операция — прим.) русских теперь не очень любят. Если знают, что ты русский — становится тяжело жить и не очень безопасно, даже совсем не безопасно. 

Например, тех русских ребят, которые пытались помогать украинским беженцам, прибывавшим на вокзалы и в пункты сбора убивали лишь за то, что они говорили по-русски. А многие не владели ни английским, ни немецким. Об этом ни в российской, ни в немецкой прессе нет ни слова.

Это невероятно грустно. Это была, конечно, первая волна эмиграции: март-апрель 22-го года. Сейчас всё гораздо спокойнее. Тем не менее прецеденты были. Когда я обратилась в полицию, вернее, мой муж, первый вопрос, случился такой диалог с полицейским:

     — У вас жена кто? Русская?  

     — Русская.

     — Мы не можем оказать вам помощь.

Если люди действительно хотят, тогда действительно можно паковать чемоданы, ехать и покорять новые вершины, пожалуйста. Но, как показывает практика, когда ты сталкиваешься с реальностью другой страны, она оказывается совершенно не такой, какой ты представлял.