Григорий Тарасевич — главный редактор журнала «Кот Шрёдингера» и редактор отдела науки в журнале «Русский репортер», пытался отговорить слушателей от поступления на журфак, хвалил ЕГЭ и рассказывал о распространенных ошибках журналистов.

В репортаже для «Русского Репортера» «Универ» вы, взяв в качестве примера ЮФУ, писали о том, как сделать плохой вуз имея много денег и желания. Как должен выглядеть хороший вуз на ваш взгляд?

Во-первых, университет — это дух, сообщество с неким набором ценностей, который он пополнял тысячу лет. Во французских университетах какого-то лохматого века преподавали дисциплины, которые нам абсурдны: например, проблему количества ангелов на кончике иглы. Сейчас это не очень квалифицированно обсуждать, но университет все равно было местом, где собирались люди с определенными интересами и ценностями. И часть более продвинутых людей передавала ценности менее продвинутым – молодым. И, соответственно, это был дух.

А что Вы понимаете под отсутствием «духа» университета?

Нынешний российский университет, с одной стороны, стал немного неформальным, с другой стороны, есть очень молодая мировая тенденция к интернет-обучени ю. Это отчасти убивает дух университета как сообщества.

Атмосфера в ростовском университете мне не понравилась, и одним из главных критериев было, что студенты ЮФУ не говорят про университет «мы». Наверное, хороший университет, это университет, который воспринимается и студентами, и профессорами как «мы». Для меня идеальный университет – это наша летняя школа, где школа — это «мы». Нет какой-то администрации, где нас учат, мы вместе это делаем.

Во-вторых, университет – это пространство, организованное для определенных целей, живущее определенной жизнью. Мне кажется, пространство кампуса: сочетание общежитий, университетов, лабораторий, — это очень важно. В Москве очень хороший институт «по духу» — Вышка (Высшая Школа Экономики), но с пространством у них пока беда. Корпуса разбросаны по Москве: отдельно культурологи, отдельно журналисты, отдельно филологи.

Вот опять-таки рекламирую из чистой любви Новосибирский университет, который построен по принципу кампуса. Общежития, университеты и институты — все вместе. Это академический городок, отрезанный тайгой от всего внешнего мира: до Новосибирска 40 километров.

В-третьих, это некий иной стиль и очень жесткие принципы. Например, когда я учился в РГГУ, у нас была лекция и у преподавателя не было ручки. Какая-то девочка предложила ему свою, а он ей ответил: «Я не возьму у вас даже ручки, пока вы не сдадите мне экзамен». И, например, Новосибирский университет, где первый проректор всегда обедает в студенческой столовой. Там похуже, погрязнее, но он обедает там, чтобы показать, что мы все равны и все делаем одно дело. А вот университет, где ректор или декан такой небожитель – это плохой университет.

Вообще вопрос, для чего нужен университет, у каждого свой. Для кого-то это встреча с людьми, которые ему важны в профессиональном плане, для кого-то это наука, для третьего это студенческое сообщество, для четвертого это статус.

Многие гости, которые приходили в Школу журналистики им. Владимира Мезенцева говорили, что не стоит поступать на журфак, чтобы быть журналистами. Что Вы об этом думаете?

Про журфаки — моя любимая тема. Можно я опущу длинную тираду, что журфаки надо сжечь и на их месте построить детские площадки, и сразу перейду к тому, что будет там лет через 10, а может и раньше? Будут две стороны: будет бакаларвиат общего гуманитарного образования и будет специализированн ая магистратура. Когда вы после школы идете сразу на журфак, вам вышибает весь блок знаний не в пределах русской литературы и какой-то извращенной теории журналистики. Это, конечно, плохо. Поэтому есть варианта два: первое – поступать на что-то гуманитарное, например, история, социология, психология, экономика; второй вариант, к сожалению, только для девочек — не поступать, а годика 2-3 поработать и потом уже думать, куда вы хотите поступать и что вам нужно. Я считаю, что в институт надо поступать девочкам. Мальчикам светит армия, а лет в 25, когда вы уже что-то попробуете, вы поймете, что вам нужно.

Вы говорите, что нужно идти работать. Разве у абитуриентов не возникают проблемы с устройством на работу?

С устройством на работу очень просто. Практически нет ни одного издания, куда бы вас взяли в штат. Это плохой пункт, а теперь хороший. Практически нет ни одного издания, где вам откажут во внештатном сотрудничестве. То есть, я вас в штат «Кота» не возьму, хотя бы потому что там 3 человека: главный редактор, заместитель главного редактора и ответственный секретарь, ну и еще на полставки один редактор, на самом деле. Но если вы придете и скажете, что написали статью, то я буду с ней работать. В Русском Репортере у нас куча внештатных авторов, конечно.

А как совмещать с учебой?

Если вы на дневном, то очень тяжело, вы для меня бессмысленны. Я скажу, что нужно пойти взять интервью, а вы скажете, что у вас лекция. А так, конечно, можно, с нами и школьники сотрудничают. Но Русский репортер — это опять-таки отдельная история, потому что у нас куча образовательных проектов. К нам будет сложнее попасть, потому что, если я с человеком работал 5 лет в поле, то понятно, что в первую очередь я возьму, конечно, его, потому что я его знаю.

Что именно заставляет Вас относиться к журфаку с такой неприязнью?

Самая большая моя претензия к журналистскому образованию – это то, что истории преподают очень мало. У журналистов вообще нет всемирной истории, у них один семестр российской и все. Когда я пил кофе со студентками журфака, то прогонял то же, что и вам: что журналист должен хорошо знать историю. Конечно, он не должен знать ее как историк: не обязательно знать, например, все детали отношений между де Голлем и Франсуа Миттераном, не обязательно даже знать, кто такой Франсуа Миттеран. Но они не знают даже, кто такой Франсуа де Голль. Представьте, что вы пишете статью на актуальную тему, что голлисты во Франции набирают большинство в парламенте. Кто такие голлисты? От слова «голые» или от слова «гол»?

Представьте, что вы поступили на истфак. Что вы можете делать после этого? Либо быть историком, либо преподавателем истории, либо журналистом. Кем вы можете стать после окончания журфака? Такое вяленькое филологическое образование. А при двух семестрах истории за 5 лет, какая кафедра истории литературы? Бэкграунд историка и бэкграунд выпускника журфака совершенно несопоставимы. Да, журфак полезен тем, что там другая среда.

Мне общаться с людьми с журфака физически тяжело, потому что они слишком многого не знают, они не знают того, чего не знал бы я. С любым другим человеком, даже со студентом первого курса биофака, мы общаемся в каком-то смысле на равных. И мне кажется, что журналисты в общей массе – это поверхностные и скучные люди.

В своей статье «О значимости оборванного провода» Вы говорите о том, что ребенка часто осаждают в его начинаниях. Как Вы считаете, на ребенка больше влияют родители или школьные учителя?

Очень интересный и сложный вопрос, никто на самом деле его не исследовал. У меня есть гипотеза, что на данный момент родители как воспитатели более консервативны и более жестки, чем учителя, что их нормы более авторитарные и более подавляющие, чем у учителей.

Я довольно много встречал бабушек и дедушек, которые считают, что «Гарри Поттера» нельзя давать детям, потому что эта книжка разрушает их мозг и нравственность. При этом у моей дочки есть учительница литературы, которая считает «Гарри Поттера» чуть ли не культовым произведением, хотя она не молодая совсем. Или, например, у меня был эпизод, когда я хотел фильм «Елки», я сам его очень люблю, разбирать на уроке обществознания в шестом классе. Куда невиннее, чем фильм «Елки»? Мне сообщили, что родители недовольны, они протестуют, что их детям будут показывать такой фильм.

Как Вы считаете, с чем связана подобная реакция со стороны родителей?

У родителей начинает съезжать крыша, когда подростки взрослеют и сепарируются. Раньше ты качал его в люльке, а сейчас он готом стал или пиво пьет. Нет, родители к этому не готовы, а учитель готов, потому что его этому учили. Родители подавляют подростков отчасти из-за неготовности, ведь нас никто не учил быть родителями, а это очень сложное искусство. Ответственны, конечно, все: и семья, и школа, и я бы добавил третий элемент, это значимые взрослые. Поскольку в 12-16 лет происходит отделение от родителей, то есть потребность в источнике опытной информации, и появляются значимые взрослые, которые тоже ответственны.

В 2012 году Вы работали в школе, но затем ушли, ссылаясь на большую нагрузку и незнании своего предмета. Однако Вы выражаете желание снова вернуться к преподаванию. Покинете ли Вы в таком случае свой пост редактора в Русского Репортера?

Я преподаю совсем мало, но, если буду возвращаться в школу, из журналистики, не уйду, потому что моя миссия в школе – это передать социальный опыт и набор навыков, который у меня есть благодаря журналистике. Если я уйду из журналистики, мне нечего будет передавать. На мой взгляд, проблема и школ, и вузов, в том, что там преподают люди, которые давно утратили навык реальной работы. Вузов это касается в большей степени, потому что во многих вузах большинство преподавателей журфака ничего не писали уже лет сто. Бывают исключения, типа МГУ или Вышки, но в целом эти люди не очень даже помнят, как это делается.

Буквально на днях МГУ окончательно обнародовал, что кроме ЕГЭ они будут смотреть на достижения абитуриентов в школе, на нормы физической подготовки (ГТО) и различные олимпиады, при чем соотношение баллов: 4 балла за ГТО, 6 за отличную учебу по итогам 11 лет. Как Вы считаете, равномерно ли сопоставляются спортивные достижения и достижения в сфере наук?

Есть мое личное мнение, есть мировая практика. Мое мнение: непонятно какие преимущества студенту физику дает то, что он быстро бегает или что-то метает. Но есть мировая практика: на Западе спортивные достижения при поступлении в вуз играют огромную роль. У нас обещают ввести систему портфолио уже лет 10, а, например, на Западе, в Америке, очень большую роль играет набор достижений, заработанный во время учебы в школе: должность редактора школьной газеты прибавляет много баллов. Если бы я был ректором университета, если бы ли бы равные баллы – вот вы волонтер, а он не волонтер – я взял бы вас, потому что вы социально активны.

Олимпиаду ГТО ввели 100%. Просто каждый вуз сам устанавливает, сколько баллов он берет за ГТО, сколько за олимпиады. Но в целом это должно быть не больше 10 баллов вместе. Хотя как-то странно, 6 баллов за то, что человек 11 лет отлично учился, и 10 только за то, что написал сочинение.

Можно я выступлю адвокатом нашего министерства образования? Представьте, завтра совершится чудо в России и система портфолио будет введена. Все ваши достижения в течение школьной жизни засчитываются большим количеством баллов. Что произойдет дальше? Дальше откроются места, штампующие дипломы о липовых коммерческих олимпиадах и куча всего подобного. Система оценки спортивного достижения выстроена довольно жестко, там не подкопаешься.

Как Вы оцениваете введение итогового сочинения для выпускников как допускного экзамена?

Сочинение ввели только в этом году и, в принципе, они поступили честно, потому что люди не были подготовлены. В этом году его объявили в августе, а в декабре уже провели. Сначала было совершенно непонятно, по какому это предмету его писали. До последнего дня не было известно: это строго по литературе или по литературе и русскому, или литературе, русскому, обществознанию и истории.

Сейчас очень часто можно услышать, что современная молодежь глупеет. Как по-вашему, правда ли это?

Есть расхожее выражение, что нынешнее поколение тупеет от компьютерных игр, что в вузы поступают гораздо более слабые абитуриенты, что уровень знаний не сравним с уровнем советской школы. На основании чего такие высказывания появляются? Во-первых, это высказывание модное, и, если вы напишете, как деградировала современная молодежь, вас будут много репостить. Во-вторых, это ощущение школьных учителей. Эти ощущения связаны с их возрастом, с тем, что 30 лет назад они сами были молодыми и много чего не знали, и им казалось, что школьники очень умные. Вообще со стилем жизни и с интонацией. И в-третьих, вузовские преподаватели, которые могут сравнивать уровень абитуриентов.

Давайте предположим, что чисто объективно уровень абитуриентов стал хуже на 30%. Означает ли это, что молодежь поглупела? Нет. Количество студентов увеличилось в три раза за двадцать лет. Естественно, если мы возьмем более широкий круг, средний уровень абитуриентов будет слабее. Но если они стали слабее при увеличении числа в три раза, это значит, что в среднем они поумнели. Или другой факт. Все говорят, что уровень преподавания в школе упал. Но есть данные международных союзных измерений, что, особенно статистике в младших классах, Россия в первой пятерке. Мы опережаем Европу, Штаты и конкурируем только с Сингапуром, Гонконгом, Южной Кореей, Финляндией и Японией. И наше место не изменилось за последние 50 лет.

Вы высказывались, что ЕГЭ – это объективный экзамен, не кажется ли вам, что он наоборот упрощает и не способствует развитию школьников?

Второй раз выступлю адвокатом министерства образования. Мне ЕГЭ нравится. Я преподавал два предмета: географию и обществознание. По географии ЕГЭ мне нравится, потому что его реально решать, когда ты не зазубрил, а реально понимаешь предмет. По обществознанию вопросы чудовищные, мне лень их комментировать, это долго и трудно. Очень странный предмет.

В целом, при понимании предмета на ЕГЭ отвечать довольно легко. Это первый плюс. Второй плюс, это площадь измерения. Расскажу классический анекдот советского времени:

«Когда поступает в вуз совсем блатной:

— Здравствуйте, вам 5, до свидания.

Когда поступает менее блатной:

— Здравствуйте, сколько человек погибло со стороны СССР во время второй мировой войны?

— Уж не 20 ли миллионов?

— Да, 20, 5 правильно, до свидания.

Средне блатной:

— Сколько человек погибло?

— 20 миллионов.

Совсем не блатной:

— Сколько человек погибло?

— 20 миллионов.

— Ну а теперь перечислите их по именам.»

Уровень коррупции в доегэшные времена был чудовищным. То есть, это была гигантская индустрия: нанимались репетиторы из конкретной приемной комиссии, которые у вас принимали устный экзамен или были друзьями тех, кто это делал. Понятно, что это менее честно. У меня есть ощущение, что за счет ЕГЭ большие преимущества получили жители сел и малообеспеченных семей, потому что подготовиться к ЕГЭ можно и без репетитора, в отличие от конкретного экзамена в конкретный вуз. Так что ЕГЭ – это хорошо.

Какие качества Вы бы рекомендовали развивать будущим журналистам?

Для Русского репортера — это честность и любопытство. Честность на первом месте. Во-первых, честность в классическом виде про достоверное изложение фактов и т.д. А во-вторых, честность журналиста, который что-то видит, испытывает, а после честно передает это, не обращая внимания на традиции, нормы и шаблоны. Для меня Русский Репортер стал любимым изданием, когда я обнаружил, что фразы, которые звучат в курилке между сотрудниками, потом появляются в виде заголовков в журнале. Это честно. Раз мы говорим между собой, обсуждаем это, и видим это, значит, это для нас важно. Но что есть нечестность? Нечестность — это когда, например, районная многотиражка, где журналисты в курилке клеймят власть и обзывают нехорошими словами начальника департамента чего-нибудь, а потом пишут пафосные тексты о том, что горящие глаза детей увидели главу департамента, перерезающего ленточку детского сада, и что-нибудь в таком духе.

Как Вы считаете, дает ли профессия журналиста ему исключительное право?

Да, факт, что профессия журналиста дает особые права. Например, в отличие от суда, мы можем так или иначе определять виновность или невиновность человека или структуры. Это право накладывает кучу обязанностей, но мы, например, можем с кучей оговорок сказать, что Навальный скорее всего не виноват, а дело носит политический характер. У нас есть особые полномочия вторгаться в личную жизнь чиновников или тех, кто является представителем общества. В частную жизнь людей мы вторгаться права не имеем, но если лицо общественно значимое, наделенное каким-то доверием, то такие права у нас есть.

В одной из ваших статей у Вас появилась мысль написать колонку о падении нравов и деградации. Почему Вы этого не сделали?

Вообще-то мое выражение «я даже думал написать что-то про падение нравов» было риторической фразой, наполненной иронией. Представьте, что вы пишете о каком-нибудь районом городке. Прочитав местную районную газету, — там пафосно расписано, как живет этот прекрасный городок, — вы в своей колонке пишете: «Подумал я, бросить бы все к черту и уехать в эту Махсатику, как там прекрасно, если верить газете «Правда Махсатики». Означает ли это, что вы подумали о том, чтобы это сделать? Мне кажется, нет, ведь это фельетонный прием. Похоже на Зощенко. Потому что, если вы читаете Зощенко, нельзя понимать его фельетоны буквально.

Наверное, беда моих колонок в том, что читатель не всегда понимает, где переход от фельетона к некой объективной моей позиции. Вообще, журналисты примерно поровну делятся на два лагеря. Одни считают, что правда — это то, что написано, другие считают, что правда — это то, что прочитано. Я принадлежу ко второму лагерю. И считаю, если меня поняли неправильно, значит сам дурак.

В колонке для «Русского Репортера» «Что-то очень гендерное» Вы писали, что всю свою журналистскую жизнь люто ненавидели праздники, потому что приходилось работать над тематическим материалом, а то и целым номером. Почему Вам не нравятся тематические номера?

Конечно, ненавидел. Я не люблю тематические номера, потому что велик риск скатиться к какому-то «баяну», плюс есть ограничения в теме, плюс читатель перегружен.

Возможно, в дальнейшей своей карьере вы попадете в специализированн ое издание, например, «Все про полноприводные автомобили». Представьте, как у вас сужается поле: с одной стороны, вы не можете писать про малолитражки, не говоря уже о том, что вы не можете писать про Путина, потому что Путин не автомобиль. Так еще вы должны не повторяться. И когда наступает 8 марта или новогодние праздники, придумать, как не повториться, дико сложно. Например, скоро 8 марта, и надо делать женский номер. Можно сделать портреты женщин ученых, но это тоска невероятная, потому что такие уже были. Или итоги года: 10 открытий 2014 года. Я уверен, что десятки других изданий тоже напечатают их. Если вы работаете в журнале «Полный привод» или «Пенополиуретан» , что писать к новому году про пенополиуретан? Я не знаю.

В Вашей статье «О непопулярной науке» Вы сравниваете новости в сфере науки в России и за рубежом, и говорите, что из всей научной деятельности только собираются круглые столы и проводятся пресс-конференци и. Как Вы считаете, с чем связано отсутствие практической деятельности в сфере науки в России?

Стоп-стоп-стоп, я этого не говорил. Более того, я это ясно дал понять в колонке. Вы совершили маленькую, так называемую, редукцию. Я написал, что, если мы почитаем новости про российскую науку, мы действительно увидим преимущественно конференции, прерия, назначения, реформы, будто ничего не открывают и не исследуют. Дальше произошла маленькая редукция, был убран элемент. Знаете, как редуцировался хвост и остался копчик. Так же был редуцирован хвост про то, что я говорил об освещение науки. Слово «освещение» или «пиар» было убрано и осталось просто «в России наукой занимаются просто конференциями и наградами». Получилась полная ложь.

Как-то к нам на летнюю школу приехал дяденька, которого представили, как профессора Московского государственного университета. Он вышел и говорит: «Я профессор Московского государственного университета леса». Так и здесь. Ленту новостей фейсбука вы бы спутали с лентой.ру, а президента общества гробы и надгробия спутали с президентом страны. Очень часто журналист упрощает и выдает ложную информацию.

Как Вы ищете героев для статей? Если я хочу найти какого-то человека, как мне это сделать? Если бы я, например, хотела сделать спецпроект с людьми, которые переехали из Крыма в Россию?

Все зависит от того, что вам нужно. У моего коллеги был спецпроект, он брал интервью у людей, сидящих в тюрьме более 20 лет. Их найти можно, но я, например, не знаю, как это. Надо иметь связи во ФСИН, договариваться с ними, чтобы они нашли вам таких людей и обеспечили встречу. Или вы хотите 100 портретов лесбиянок, изучающих санскрит. У вас есть два пути: либо общество изучения санскрита, либо общество защиты лесбиянок.

Про Крым не банальная задача, потому что это люди не очень проблемные, они не считаются беженцами. А Крым, как и Москва, не проблемная зона, это не Донбасс. Наверное, по знакомым, через социальные сети. У меня в ближайшие дни будет задача: найти людей, которые уже несколько лет живут одни в квартире, занимаются одиночным домохозяйством. Тоже невинная задача, поскольку эти люди не проблемные, и у них нет никакой организации. Я, наверное, буду искать в социальных сетях. Просто инноваторов и ученых найти очень легко, потому что, если вам нужны ученые, которые занимаются пищеварением червя, то его найти можно за 10 минут, а вот люди, ведущие одиночное домохозяйство – это сложнее.

В вашей статье «Подсчитать российский ум» очень много цифр и статистики. Вы сами не находите это скучным?

Так и задумывалось, хоть до конца и не получилось. Вообще, это отдельная тема: на какие статьи какая реакция происходит. Я сужу, в первую очередь, по «лайкам» и «репостам», хотя это и очень противоречиво. У меня, например, была очень проходная статья про не очень интересное исследование и прогноз будущего образования. И там был просто взрыв, хотя статья про лень. Там, по-моему, 5000 «лайков». При чем там рядом стояли Майдан и лень, и лень вызвала бурный эффект. А «Подсчитать российский ум» не вызвала должного эффекта, к сожалению.

Многие статьи в Русском репортере выходили в соавторстве 5 или 6 человек. Имеется в виду, что каждый пишет по какому-то фрагменту или кто-то набирает материал?

Честно говоря, я до конца не понимаю алгоритма, почему с одними людьми получается, а с другими нет. Вот, например, у меня хорошо получалось писать с Ольгой Андреевой, хотя мы с ней лично довольно тяжело общаемся. Она делала нечто вроде черновика текста на основе бесед с какими-то людьми. У нее хороший стиль, она любит общаться. А у меня есть преимущество: я четче выстраиваю структуру и у меня в каких-то областях неплохой бэкграунд. Соответственно, мы накладывали это друг на друга и получалось очень неплохо.

Иногда бывает, что информации собирают по частям. Сейчас мы втроем для журнала «Кот Шредингера» разработали настольную игру. Такие в магазинах рублей 500 стоят, а мы поместили в журнал в качестве бонуса. Игра построена на том, что берутся греческие и латинские основания типа ксено-, био-, психо-, гетеро- и берутся названия наук и соединяются. Получается новая наука, и надо придумать, чем эта наука занимается. Мы придумали игру втроем: девочка, внештатный автор, мой коллега и я. Девочка дала идею и формат карточек, я собрал эти основания и науки, а коллега переписал введения и предложил ввести вместо карточек систему вроде Монополии. Вот так мы и работаем.

Один раз у меня был опыт во втором номере «Кота Шредингера», когда мы вдвоем с женой брали интервью. Мы с женой 9 лет вместе, и эта наша вторая совместная статья. Мы разыграли роли, что я больше говорю про науку, а она – про смысл жизни. Дальше мы приводили его в порядок: вечером я редактировал, утром – она.

В своем интервью для lenta.hsemedia.r u Вы сказали, что Вы «человек ленивый, непоследовательный», однако в собственной статье «Мозг хочет, чтобы мы ленились» от 19 июня 2014, вы пишите: «Сама мысль о безделье кажется мне крамольной. Я ведь активный человек, у которого много проектов, много задач, много планов. Имею ли я право лежать? Если я ничего не делаю, значит, я лентяй, а лентяй — это очень плохой человек. Не хочу быть плохим…». Действительно ли так кардинально поменялись Ваши взгляды на лень за полгода, или же Вы были неискренни в какой-то момент?

Я человек ленивый, лень – это предмет моего невроза, я думаю, у вас есть такой же, когда я одновременно кажусь себе очень ленивым, но одновременно не понимаю, когда я отдыхаю. Вот я, например, в два часа ночи сел торжественно ужинать, отчего мне было стыдно, что ужинаю не торопясь, хотя надо работать. С другой стороны, когда же я отдыхаю? Дать себе право на лень, это отчаянный способ избавиться от такого невроза. Статья была не моя, это было только мое предисловие к книжке какого-то американского ученого.

В своей колонке «О классификации самих себя», Вы предложили развесить во всех публичных местах плакаты с важной надписью: «Ты кто?». Вы также упомянули, что задаете себе регулярно этот вопрос, однако ответа на него в статье так и не последовало. Так вот, кто же Вы?

Мне казалось, что это очень банально, но, как оказалось, людей это очень тронуло. Я тоже регулярно задаю себе этот вопрос, я им мучаюсь, ведь у меня нет ответа раз и навсегда, чего и вам не советую. Кстати, про вашу подростковую психологию. У вас есть такой некий риск, потому что сейчас у вас есть жизненный выбор: если вы ответите на вопрос «Кто я?», то будете навсегда пропечатаны. Это некая утопия, где распределяют профессии: вот получил человек карточку с профессией, и она навсегда его. Я сейчас главный редактор журнала «Кот Шрёдингера». Первая идентичность у меня такая, хотя, конечно есть и другие: я отец, муж, сын, директор летней школы и тд. Еще полгода назад я бы не ответил, я бы начал вилять. Тогда мне хотелось романтики, путешествия на Донбасс или еще куда-то, но сейчас я гармонично редактирую в кабинете журнал. Сколько я буду в таком состоянии, я не знаю. Может год, может полгода, может месяц.

Вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы работать на телевидении или радио?

Нет, я никогда не хотел. Я работал на радио пару месяцев, однажды услышал себя в эфире, и мне стало настолько противно, что я убежал оттуда. Мне это не интересно, мне не нравится телевидение. Я читаю свой журнал просто для себя. Понятно, что каждый текст я прочел по 5 раз, когда делал его, но иногда на досуге – вот я ехал сейчас в электричке – я начал его листать, почитывать. Это честно. Во-первых, я не смотрю телевизор, а это уже не честно. Не смотрю, не потому что это плохо, а потому что не умею. Я на коньках кататься не умею, но не потому что коньки — это плохо. Во-вторых, телевидение мне неинтересно, потому что оно гораздо более идеологизированн о, зависимо от государства и поверхностно. Девушки, работающие на телевидении, вызывают у меня жуткое, почти физиологическое отторжение, потому что это люди, которые привыкли очень поверхностно рассматривать мир.

У нас и на летней школе была большая дискуссия перед минувшим летом. Многие выступили с инициативой создать мастерскую телевизионной журналистики. У нас были и студенты, которые могут это организовать, и преподаватели. Даже Парфенова туда можно было созвать, но мы решили мастерскую не открывать, и нас поняли, потому что это люди иного стиля. Для меня телевизионный журналист — это человек другой профессии, это не значит, что это плохая профессия, она просто иная. Физик или даже актер художественного кино человек близкой для меня профессии, я могу его понять, потому что он погружается в тему, он этой темой живет. А телевизионный новостник, который бегает с пожара на открытие выставки, мне непонятен.

В своей статье «Болотные сроки» Вы ставите вопрос, могла ли Болотная площадь превратиться в Майдан. А как Вы сами считаете, готово ли общество к таким вещам, вроде Майдана?

Сейчас я ощущаю, что многие из тех, кто был тогда на Болотной, все-таки испытывают страх перед Майданом, видя, как все это произошло на Украине. Все это начиналось, как прекрасная бархатная революция, а закончилось совершенно чудовищной, большой кровью. В Европейской стране в начале 21 века, помыслить сложно. Что есть какое-то количество людей в России, готовых к насильственным действиям против власти, что довольно много организованных националистов, таких же как был правый сектор Майдана, — это медицинский факт. Но что у нас есть свой правый сектор в том или ином виде – тоже факт. И мы видели, как первая Болотная, которая была совсем мирной, вдруг перешла в побоище на ровном месте. Непонятно как. Я практически был в эпицентре событий, но я не понимаю, что произошло.

Какие события в мире политики и науки Вы бы включили в Десятку самых значимых событий прошедшего года?

Конечно, это Украина и все вокруг нее. Это событие, не имеющее аналогов не по масштабам, не по степени неожиданности. Научные, конечно, сложнее, но самая эффектная – это научная выставка Герасименко.

Как Вы относитесь к русским националистам?

Конечно, национализм мне самому очень неприятен по определению. А глобально, к сожалению, есть тенденция роста популярности националистическ их взглядов во всех европейских странах, и мы не исключение. У нас это тоже развивается, но каком состоянии это сейчас, я не знаю, хотя несколько лет назад было стремно, потому что это смягченный неофашизм по своей сути. И если у нас будут развиваться события по Украинскому сценарию, очень многие бояться того, что главной боевой силой будут наши российские «фашики», и радости от этого никакой. Даже Навальный с его националистическ ими закосами для меня непонятен. Уж лучше пусть будет Путин. Конечно, лучше не Путин, а Иванов, Петров, Сидоров, но желательно, чтобы этот Иванов не кричал «Россия для русских!» не зиговал на досуге. Если так, то я за Путина.

Вы не планируете в своем журнале отклониться от науки или как-то совместить эту тему с другими сферами? Например, с искусством?

Все-таки журнал посвящен науке, но мы эту задачу решаем. Например, в крайнем номере есть кое-что на грани науки и арта, это фотографии. В основном они сделаны все же не учеными, а фотохудожниками. С другой стороны, здесь есть интервью о грядущем фильме по братьям Стругацким. Это герои мира науки в значительной степени, но также герои культуры. Во втором номере у нас был сценарий фильма про Королева. Конечно, мы используем то, что на грани.

Какие еще журналы Вы любите и рекомендуете, помимо Русского репортера?

Кота Шредингера, конечно. Если я скажу, что мне на самом деле нравится, вы обо мне плохо подумаете. Этот журнал правда мне нравится — журнал MAXIM. Если абстрагироваться от не очень привлекательных и совсем не вдохновляющих голых девушек, то текст там хороший. Я даже в какой-то степени им завидую и у них учусь.

Александра Залеткина

Ученица московской школы №362.

Увлекается литературой, кинематографом, любительской фотосъемкой и графическим дизайном.